Двенадцать… Как давно то было,
И неужели средства нет,
Чтобы из взрослости унылой,
Вернуться в те двенадцать лет?

Явись, о времени машина,
Уэллса дивный аппарат,
Перенеси, прошу, Ирину,
На много лет тому назад.

Река времен в своем теченьи,
Останови свой вечный ход,
Позволь вернуться на мгновенье,
В тот восемьдесят пятый год.

Себя увидеть снова Иркой,
В уже оставленной давно,
Простой двухкомнатной квартирке,
На нашем этаже втором.

Ковер на стенке… этажерка…
На полке книжек четкий строй…
Плед на кровати… шкафа дверки…
Но это – за моей спиной.

Пока же носом к стенке стоя,
В назначенном к тому углу,
Я вижу лишь узор обоев,
И пятна света на полу.

Танцуют тонкие пылинки,
В горячем солнечном луче,
Но не от солнца половинки,
Мои сегодня горячей.

В двенадцать лет – все очень просто,
И пусть поют себе в кино,
Что этот переходный возраст,
На карте белое пятно.

Что было белым – станет красным,
И так устроен белый свет,
И с этим спорить так напрасно,
В твои двенадцать детских лет.

В саду чужом ломала ветки?
Из школы двойку принесла?
Дерзила бабушке-соседке?
Или родителям врала?

Порвала платье на заборе?
Качать ли вздумала права?
Или в разгаре детской ссоры,
Кричала гадкие слова?

Украла куклу у малышки?
Разбила камешком окно?
Или песком бросалась с крыши, -
Не все ли, в общем-то, равно?

Одной конкретной части тела,
За все грехи – один ответ,
И ничего с тем не поделать,
Когда тебе – двенадцать лет…

…Не в первый раз меня пороли,
И явно - не в последний раз,
Не раз я от кусачей боли,
Под маминым ремнем вилась.

Но каждый раз – как будто первый:
Как лифт душа уходит вниз,
И все, какие ни есть, нервы,
На детском месте собрались.

- В последний раз! Я обещаю!
Я слово честное даю!
Клянусь! Но мама лучше знает,
Единственную дочь свою.

Не тратя время на угрозы,
Мне строго говорит она,
Что дёшевы девчачьи слезы,
А обещаньям – грош цена.

И ты, Ирина, доигралась,
И нечего канючить тут,
Не пробуй мне играть на жалость:
Виновна – значит надерут.

Шалить храбра, зато трусишка,
Когда должны за шкоды сечь,
А ну-ка быстро снять трусишки,
И на постель вверх попой лечь!

В душе нет сил сопротивляться,
Я трусики спущу, дрожа,
Ведь мне, увы, всего двенадцать,
И детства далека межа.

И, подвывая по щенячьи,
Почувствую, ложась на плед,
Что я лишь – мелкая соплячка,
Подумаешь – двенадцать лет!

Вот просто так возьмут - и всыпят,
И вот тебе и все дела…
А мама говорит сердито:
- Ты рано плакать начала!

Подол взлетает мне на спину,
И вся трепещет голизна,
А плакать будет мне причина, –
Уже занесена она.

Еще вот-вот и – начинает…
Меня ремень хлестнет – вот-вот…
И время словно замирает,
И каждый миг длиной в год.

От страха сердце разорваться,
Готово в этот жуткий час,
О, горькие мои двенадцать,
Зачем я вновь вернулась в вас!

И стоило ли в мае жарком,
Себя представить в этот миг, –
Бессильной, беззащитной, жалкой,
В двенадцать малых лет моих?

А что потом? Изгибы тела…
Мой жалкий плач… ремня огонь…
И крепко держит, и умело,
За шею мамина ладонью

На каждый жгучей боли всполох,
Привычно айкает язык,
И путь к прощению так долог,
Для бедной малой егозы.

- Прости? Еще влетело мало!
- Не надо? Это не ответ!
- Не буду? Я сто раз слыхала!
- А «мама» я – двенадцать лет.

И не найти такого слова,
Чтоб оправдаться перед ней…
Шлепок! Шлепок! И каждый новый,
Как будто прежнего больней.

И каждый сыплет злые искры,
На попу голую мою…
- А ну убрала руки быстро,
Не то по пальцам надаю!

Кусающее тело пламя…
Град горьких слез из-под ресниц…
- А ну, не дрыгай мне ногами!
Лежи нормально! Не вертись!

Вытягиваюсь вновь покорно,
Ремню вновь подставляю зад…
А, в общем, порка… это порка,
И что еще могу сказать?

И трудно вспомнить было как там,
Ведь это – как не вспоминай,
Переживаю я постфактум,
Сказала б нынче – в corner-time.

…Уже все кончилось. И к стенке,
Стою зареванным лицом,
Уже не так дрожат коленки,
Но зад по-прежнему пунцов.

Надолго помнить ягодицам,
Ремня палящую жару…
- Запомни, если повторится,
Еще не так я надеру!

Еще немножко поругает,
Пока в углу я постою…
Она простит. Всегда прощает,
Чего бы я не натворю.

Не пролетаю через уши,
Такие верные слова:
Конечно, надо быть послушной,
А мама, как всегда, права.

Что делать мне так было плохо,
Что мой поступок был дурной,
Что я привыкла думать попой,
А надо думать – головой.

Я – не подарок, скажем прямо,
Сама я честно признаю,
А мама… в общем, это – мама!
И маму… в общем, я люблю…

- И будет впредь тебе наука…
- Ремень на пользу лишь пойдет…
- Так, хватит плакать! И за руку,
Меня умыться отведет.

Уже отмыта мне мордашка,
И прекратился ток слезы,
И на побитые голяшки,
С трудом надела я трусы.

Понятно, что за партой школьной,
Сидеть не сладко будет мне,
Такая порка, чтоб – не больно,
Бывает разве что во сне.

Но школа – завтра. А сегодня,
У нас обеих выходной,
И мама может поспокойней,
Еще поговорить со мной.

Она – простит! Уже простила,
Пусть сохраняет строгий вид,
Но дочку мамин голос милый,
Лишь по инерции корит.

Со всем я с мамой соглашаюсь,
И с ней не спорю ни о чем,
И русой чёлкой постараюсь,
Уткнуться в теплое плечо.

Сказать ей – буду я послушной?
Пообещать примерной стать?
Но только это и не нужно:
Вздохнуть… прижаться… помолчать…

Обнимет… да, уже обняла!
И большего блаженства нет,
И как для счастья надо мало,
Когда тебе – двенадцать лет!

В двенадцать лет любить не сложно,
И порка злая позади,
И дочь наказанную можно,
Простить… понять… прижать к груди…

В ее объятьях замираю,
И прощена моя вина,
И маму я за все прощаю,
Ведь мама у меня – одна.

Ну – выпорола! Так корона,
Мне с головы не упадет…
- Какая ж, Ирка, ты ластёна,
Такая – просто жуть берет!

И тискаться всегда готова,
Иди уж, - кончен разговор…
И дочку поротую снова
Отпустят погулять на двор.

Ах, как теперь я непорочна!
Наивно я хочу весьма,
Стать самой лучшей в мире дочкой,
(И в это - верю я сама!)

Сандальки… сарафан… серёжки…
Потуже хвостики стяну,
И как же сладко быть – хорошей,
Хотя бы несколько минут.

- Чтоб далеко не забегала,
Чтоб дома к ужину была,
И помни, что мне обещала…
- Конечно, мама! Я пошла!

И воле ринувшись навстречу,
Все отключая тормоза,
Вниз убегу и не замечу,
Я слезы в маминых глазах…

…По лестнице бегу вприпрыжку,
Пролета три – вот весь маршрут,
И ноги быстрые Иришку,
Уже на улицу несут.

Здесь все мне тоже так знакомо:
Качели… лавочки… асфальт…
И на аллейке возле дома,
Большие тополя пушат.

Кот рыжий толстый – мой ровесник,
На солнцепеке смотрит сон,
И только портят вид чудесный,
Противных несколько персон.

За столиком сидят старпёры,
В теньке играют в домино,
Уж эти похихикать скоры,
И рядышком – мое окно.

Оно - открыто. Весь двор слышал,
Как я под ремешком кричу,
Ах, не умею плакать тише,
Хочу я или не хочу.

- Что, стрекоза, опять влетело?
Какая я вам «стрекоза»?
Влетело, - вам какое дело?
Увы – лишь опущу глаза.

Здесь огрызаться не рискую,
Вздыхаю грустно и молчу, -
Нажалуются, что хамлю я,
«На бис» от мамы получу.

Девчонку взглядом провожая,
Сморчки смеются надо мной,
Ну, прямо радость им какая, -
По попе всыпали малой!

…А вот противники опасней,
Резвятся на моем пути:
У мальчиков есть повод классный,
Чтоб счеты с врединой свести.

В их возрасте дразнить девчонок,
Они готовы завсегда,
А я так голосила звонко,
Что прицепиться – нет труда.

Ребята, бросив свои игры,
Стояли под моим окном.
Вот им забава – порют Ирку!
(И, если честно, - поделом).

И слушали, как с голым задом.
Я пела вечный детский хит:
-Ай, мама, мамочка, не надо!
Ай-ай, не буду! Ай, прости!

- Ну, Ирка, ты и запевала!
Такой устроила концерт!
Ты б запросто певицей стала,
И будешь петь с ремнем дуэт.

Но хоть смешки до слез обидны,
Я им сумею рты закрыть:
Я – девочка. И мне не стыдно,
Кричать, и плакать, и просить.

А пацанам зато – позорно,
Реветь от батиной руки,
А я слыхала… – на что спорим?
Вот и молчите, слабаки!

А если мама наказала,
То значит… надо было так!
Раз дала, так за дело дала,
А ты – дурак, и ты – дурак!

Упёрши гордо руки в боки,
Надменно задираю нос,
Но все равно пылают щёки,
А ушки цветом ярче роз.

Наверно, это для баланса,
Лицо жжет жаркою волной, -
Ведь попа тоже рдеет красным,
Как пионерский галстук мой.

Пока еще мы в классе пятом,
У нас – сплошной антагонизм,
Потом – в девятом и десятом,
В нас повлюбляются они.

Все – в будущем. Его не знаю,
И им неведомо оно,
А будут ведь в таком же мае,
Сирень в мое бросать окно.

Но не сейчас. Щенкам ушастым,
Без разницы, кого дразнят,
Ах, в цвете юности напрасно,
Ловить вы будете мой взгляд.

Еще наступит час реванша,
Припомню я им этот бой,
Вот стану девушкой – и как же,
Побегают они за мной!

…Вот прорываю их блокаду,
(И так общаться не хочу),
И по тропинке вдоль ограды,
В свою компанию лечу.

В «резинки» прыгают девчонки,
Меж двух натянутых полос,
Косички, локоны и чёлки, -
Привычный мой биоценоз.

Ещё рассориться успеем,
Пока же – не разлей вода,
Всегда поймут и пожалеют,
Случись с одной из нас беда.

Подружки, ясно, тоже знают:
Сторожки уши у девчат,
Но не предаст родная стая,
И все тактично промолчат.

Девчонки понимают сами,
Как Ирка время провела.
- Привет, Иришка! Будешь с нами?
Ну а зачем сюда я шла?

А кто-нибудь из самых близких,
Пока скакать не наш черед,
Как будто поглядеть на киску,
Меня в сторонку отведет:

- Ой, бедненькая, больно было?
Ириску дать? - Конечно, дай!
Понятно – было, если били,
- Да ладно, не переживай!

А мама лишь за дело лупит…
Так, Анька стратила, бежим!
(А если лупит… значит – любит,
А значит – можно дальше жить!)

Без споров «ризи» не бывают:
- Ты стратила! – Ну и пускай!
Мы с «выручалками» играем:
Иришка! Ирка! Выручай!

Задор в ногах моих умелых,
Быстрей сандалии долой,
И в переплетах ленты белой,
Скачу я резвою козой.

Спиною… боком… вправо… влево…
Мне нет преград, мне нет проблем,
Я всех резинок королева,
И это докажу я всем!

И в жизни надо так немного, -
Лишь победить в своей игре,
Для той девчонки босоногой,
На жарком городском дворе.

В двенадцать лет – недолго горе,
Из глаз моих исчезнет тень,
А порку позабудут скоро:
Уже на следующий день.

И кажется весь мир огромным,
И в небе тают облака,
А скоро лето… дача… Томка…
И только дети мы пока.

В двенадцать лет – так много счастья!
Резинки… голоса подруг…
Трава… хрущёвки… сектор частный…
Свет солнца… тополиный пух…

Пыль от земли на голых пятках…
И самолета в небе след…
Май месяц… восемьдесят пятый…
И мне всего – двенадцать лет.

  Ришка