ПОБЕЙ ПОДУШКУ

Вдруг? Словечко привязалось и не давало покоя  Денису, совсем еще не старому, прищуря   глаза, даже молодому человеку, собиравшемуся поставить ногу на стремянку и лезть на антресоль. Аккуратность была  у него  в  крови, передалась  по наследству - как никак дед  генерал : порядок и дисциплину  боготворил. Копошится же в пыли, перебирать хлам, выуживать из него  крупицы  еще  ценного - большей пытки представить себе Денис не мог. Архитектор по специальности и  призванию, он всегда, сколько  себя  помнил, парил над жизнью, старался не соприкасаться с ней, чтобы  как - нибудь  случайно, не поцарапаться. Длинные волосы, тонкие пальцы, внимательный  взгляд  карих глаз, - все  выдавало в нем  истинного «рожденного»  интеллигента.

    Взобравшись, наконец,  на  стремянку, Денис тоскливо посмотрел вниз  и  раскрыл  дверцы. Свалка была отменная: чемоданы, коробки, свертки и даже его  детский горшок - темнофиолетовый с желтыми цветочками, с оббившейся, потрескавшейся эмалью. Его холодные  и острые края Дениска и нынешний  Денис помнили  пронзительно ясно.

    Горшок, горшком, а перебирать - то папки, конверты. Надо же было такому случиться! Вот и не верь после в предчувствия...

    Конечно же  выплыло оно, прилипчивое, неотвязное «вдруг». Денис  потянулся за первой  папкой, развязал  ее бывшие  когда - то белыми, а теперь странного, неопределенного цвета, тесемки; как  выпала тетрадь с двумя бегущими оленями на обложке - ее  дневник.

    Почему он оказался здесь? Зачем? Разыгрывать перед собою представление Денис не  стал. Удивляться чему? Когда заранее знаешь ответы на все вопросы. Только вот больно возвращаться, туда, назад. Дернул его черт заняться разборкой...

...А помнится  как вчера...

  За год  до ее смерти, ему как раз  исполнилось двадцать, они решили жить отдельно. Денис сам утащил дневник из  серванта, знал, где она прячет: на нижней полке  за ножами и стаканами. Решил, что у него сохранней, целей будет. Пускай лежит до поры, до времени.

  Пришла пора?  Время наступило?

 Вообще - то  жизнь у Дениса была презабавная. Отца, сколько он не пытался, ни вспомнить, ни нарисовать  мало - мальски  четко в своем  воображении не мог. Расплывался, исчезал  отец, растворялся в незнании, неощущении. В днях его тоже не было. То ли  ушел, то ли никогда не приходил - жили они всегда вдвоем.

   Звал  ее  Денис  коротко, упруго: «Ма». Ни  мама - никогда, Ни Маша, Ма - и  только. Сжатость  такая  была прямой  противоположностью  тому как  Ма выглядела. Нет, она не была  тучной, расплывшейся  как кисель, или  сухой  как  щепка. Питаться  она  любила  и  знала  в еде толк. Даром, что - ли, была  профессором  в  пищевом  институте. Подобрать слово под ее вид нелегко - мощная, наверное, будет  точным.

   Да - мощная. Не в массе  тела, а волевой  силе и чувственной. Легко, как  бы играюче, она  подавляла, растаптывала, подчиняла себе  любого, стоящего  рядом. Это ее свойство Денис испытал на себе  в полноймере. Он, пока они были вместе, так привык к ежесекудному, постоянному давлению  Ма, что  едва стал  жить один, растерялся, заметался  и  сник. Девушки (просто знакомые и кандидатки в невесты) бежали  от  него. Чего только  он не пытался делать ! Любить : страстно, отчаянно, самозабвенно - не выходило. Быть суровым, строгим, внимательным  и заботливым - не получалось.

   Грешил на квартиру. Менял белый унитаз на розовый, зеленые плитки на нежно - сиреневые, вешал  и  снимал  шторы - без толку. Внешне - полный ажур, а  рвалось  все  равно  неизбежно.

   Библия  учила: «Возри на сердце свое». Денис старательно  взирал. Ничего  откровенно  отталкивающего, пугающего в  себе не видел. Быть может, он «взирает» не так, не тем взглядом?

   В одном Денис  был  уверен точно. Жизнь его  вместе, до свободы, виделась с высоты сегодня  настоящей  его и ему необходимой. Теперяшняя - жалким  черновиком.

    Неудачи? Уходы? Сам виноват. Кто же  еще? Станет ли  другой  какой - нибудь  копаться и докапываться  до  самых - самых  тонких  струнок  женской  души, а докопавшись, исполнять на них опусы своего характера? Да никто. Бабская  натура. Бабское  существо.

    Мало Ма порола - обреченно вздыхал  Денис после ухода очередной избранницы.

...А  теперь снова  - ее дневник...

      Денис полистал небрежно, вроде бы ,как бы случайно,  его страницы. Незнакомое, выжигающее все внутри чувство стыда заполнило его. Однажды он уже испытал его, когда мальчишкой в замочную скважину подглядывал как девочки писают. Но здесь?

Денис встряхнулся. Собрался. Ничего, ничего позорящего нет, он ведь сам жил тогда, это и о нем, и его тоже...

  ... Ну и муженька себе, а мне папочку Ма выбрала, плакать или смеяться все одно: страшно.

«Как он слаб, когда  ему хочется меня!» - это об отце, конечно.

О нем  же: « Я едва  не умерла от головной  боли, и  некому  пожаловаться, не от кого ждать  ласки, он моих слов  не  слышит, смотрит  свои фильмы про войну по TV».

И  совсем  откровенное:

«Володя  проснулся  в   два часа ночи и захотел совокупляться. Сквозь сон я  еле поняла чего он хочет. А потом  навалилось  ощущение  полной  пустоты  в душе и  спокойного отчуждения. Он  же, о ужас, сказав  какие - то глупейшие  полудетские  слова, не обращая  внимания на  мою неподготовленность, залез на меня  и получил то, что хотел. Уму непостижимо, но это ему удается вот уже более  4 -х  лет - получать полное удовольствие  от жизни, при моем  полном  неудовольствии  рядом с ним. Нет, такую дуру, как я, еще надо поискать!».

  Ярость душила Дениса. Чего непостижимо?! Разве не ясно, что этот, так называемый отец, просто сволочь  безразличная ко всему  и бесчувственная!?

Он  осторожно закрыл тетрадь, положил ее снова  в  папку, завязал  измятые  тесемки, слез со стремянки. Разборка не удалась.                                                     

    Жизнь  тогдашняя  с Ма  заметалась перед ним, и Денис  снова не  обнаружил  в ней как ни  старался, как ни вертел, ничего не то , чтобы  устрашающего, а даже  слегка  шероховатого. Их жизнь была их жизнью и останется с ними навсегда. Судить о ней, разбирать ее, оценивать, подгонять под какие - либо  нравственные или  общественные нормы - бесполезно. Она не может быть прожита другими или еще раз. Уже состоялась...

   Вдруг (какое  прилипчивое  слово!)  Денис снова почувствовал давно, казалось бы, стершийся в памяти  легкий, колющий  холодок  открытой двери, мурашки, бегущие по коже.

              Ма не разрешала  ему ходить по квартире  одетым.

«Ладненький  мальчик, приятно посмотреть, а ты  спрятаться хочешь!».

Стыд был неведом и ей. Дома тоже всегда была голышом. Чтобы  как - то  приблизиться к его чистенькому, мягкому  лобку - брила у себя  волосы между ног.

                             «Чем  я хуже  девочки?»

    Уязвленная  возрастом, невозвратностью, она все время крутилась вокруг этой темы. Он понял ее , только совсем недавно: пыталась вернуться назад к той поре, когда можно было не одевать на себя маску и не прятаться вглубь.

    Да и на него Дениску, а затем и  Дениса  она смотрела не как на сына и уж совсем не как на  партнера (пригрезится же такое  врачам в их  кабинетах!) - приятеля, сверстника, мальчишку видела в нем.

   Загадка и истина  их отношений. Прозвище ему выдумала совсем детское - «Попчик» и  вела  с ним  азартно и вкусно. Их любимым  удовольствием  было купание (ванная - отдельная  книга  чувств!). Когда он стал старше Ма никогда не целовала его вымытого.

                         «Тобою не пахнет, не хочу».

Она ставила  Дениса в  ванну  потного, грязного и вылизывала как кошка с головы до ног, до пяток, до  кончиков  пальцев. Зеркало висело так, что Дениска видел себя  всего в нем, все ее ласки.

    Их  безудержность неожиданным образом  соединялась в  Ма с твердостью, суровостью и даже, порой, жестокостью. Подруги прожжужали ей уши, что она воспитывает  его без  «мужского  стержня», балует его, нежит как девочку. «Ты сама, хорошенько подумай, - говорили они, - кому такой мужик будет нужен?».

   Договорились. Чтобы их  успокоить, а еще больше (Денис был уверен наверняка) оправдаться перед собою, придумала  Ма  для него, своего  Попчика  особое, «спартанское»  воспитание.

   Впрочем, все нежности оставались. Они были только между ними, о них не знал никто -  наяву  обеспокоенная «отсутствием  крепкой мужской руки  в воспитании»  мать. Кто  станет мешать, кто остановит ее попытки  подправить  судьбу? Никто. Она  и размахнулась.

    Кричать на  Дениску  маленького и постарше и совсем  взрослого - Ма  всегда  любила. Как же иначе? Русская женщина не изменяется ни с веками, ни с религиями, ни тем более с каким - то спартанским воспитанием. Это так, для  отмазки, по- книжному называлось. На самом же деле вот что происходило.

    Первым  делом Ма  объявила ( а было ему тогда лет шесть, не больше), что теперь она точно знает как надо мальчика воспитывать. У подруг и знакомых  сыновья неслухами и бандитами растут, а ее  Попчик  будет другим.

    В представлении  Ма  спартанство было  гладким  и  прямым, как лавка, на которой она чуть ли не каждый день  лупила его за всякие  проделки. Лупила и приговаривала:

«Главное в мальчике - воспитать волю. Для этого он должен быть послушным и мужественным».

Если  драть приходилось дольше, то появлялись такие сентенции:

«Мальчика надо закаливать, чтобы он не боялся ни холода, ни боли».

 Незаметно как - то все эти спартанские новшества, слились и  вышли уже не лозунгами, а традициями и правилами  их  дома.

     Быть голым? Конечно. Ма хотела, мечтала о  большем - не только физически, но и нравственно прикоснуться  к спартанскому идеалу мужского - арете, приучала его сдерживать себя, молча переживать и радость  и обиду. Сама же не могла  сдержаться. Кричала.

   Что удивительно всегда срывы Ма отзывались в нем эмоциональной бурей, возбуждали  чувственно. И ее традиционное: «Что за дрянной мальчик, без ремня ничего не понимает!» и даже то, что иногда, войдя в раж, она обзывала его «болваном и дураком  неотесанным».

   «Дурак» чувствовал себя необъяснимо  хорошо. Вытянувшись в струнку, приподнявшись на  пальцах, он смотрел  Ма  в глаза и тепло и нега перетекали из него в нее, и чем неистовее была гроза, тем сильнее выплескивалось это чувство.

    То же  самое случилось и с «болевым закаливанием». Драла его и так Ма без всякого спартанства  где - то лет с двух. Драла и не скрывала, что ей очень нравится видеть как  ее Попчик стоит перед ней голенький, краснеет, винится, просит прощения.

   Уже в библиотеке архитектурного института  Денис прочел о таком же чувстве у Федора Сологуба и удивился. Оказывается и женщины и мужчины хотят одного и того же: увидеть, насладиться чужими страданиями, пережить их как свою собственную боль.

  Правда, Ма пошла дальше классика серебряного века. Она придумала «Правила Денискиной порки»:

 «Я еще мальчик, - начинались они, - и, поэтому, меня надо драть как сидорову козу. Никакие другие наказания не помогают мне так хорошо как ремень. Я  заслуживаю порку каждый день,  но  меня лупят меня через день, а иногда раз в неделю. Мне такое мамино воспитание очень помогает в жизни».

  Литературный опус Ма содержал еще много страниц, вызвавших бы, наверняка, зависть поклонников «жестких мер воспитания», но Денис их не помнил, точнее не хотел вспоминать. Назойливо выплывало лишь его сочинение о спартанских воспитательных ухищрениях:

«Как только я подумаю, что меня вот - вот будут стегать ремнем по голой попке много раз, у меня холодеет внутри, я начинаю трястись. Особенно у меня трясутся ноги».

 Что правда, то правда. Спартанец из него получился плохой. К тому же в жизни, Ма никогда не признавала слова «порка». Драть. Лупить. Чесать. Но пороть - никогда. В теориях своих, наоборот. Смешное школярство, дань книгам, неуклюжий профессорский реверанс воспитанию. Была она в этой своей ипостаси чужой, манерной и капризной - не его.

   Только с годами, анализируя, перетасовывая  свою жизнь  с ней, все  их «за  и против», «вперед  и назад», «вверх  и вниз», ему постепенно стало выплывать, являться кем он был тогда для  Ма. Мальчиком. Сыном. Приятелем. Да - да, конечно. Но другое главное. Какое там , к черту, спартанское воспитание! Нежность и теплота. Надежда проникнуть, исчезнуть друг в друге, дьявольский водоворот, вихрь обещаний.

   Если бы Денис не стал архитектором, то неприменно художником. Художество на Руси - занятие особое. У них там, на  Западе, искусством  называется  игра воображения, ума, интеллекта ; у  нас - исповедь  Души, иконопись чувств.

                            Оплотневшее  сновидение.